Двадцать вторая годовщина августовских событий требует как-то оценить их исторически. Но не для вечной дискуссии о том, что лучше — побег из курятника (исход из Египта) или спокойное пребывание в нем вечно1. Немного об Августе. Он стал кульминационной точкой не только уже шедшей к тому времени два с половиной года Четвертой русской революции, но и нескольких десятилетий нравственного и интеллектуального сопротивления тоталитаризму.
Судя по опросам, большинство в России, осуждая и ГКЧП, и Ельцина, мечтает о том, чтобы страна прошла бы между их вариантами. Люди искренне не хотят крайностей. Такой "средний путь", по сути, и предлагал Горбачев. Но именно его не любят больше всего за то, что он отставал от логики событий, но все время предпринимал новые шаги в разных направлениях, которые еще больше дестабилизировали ситуацию. Три примера. Отменив цензуру, надо было понимать, что именно коммунизм и сталинизм станут главной мишенью. Это требовало кардинальной смены политической легитимации — в стране, где каждый день считали марки и пфенниги, полученные от кайзера, уже невозможно было говорить о государстве, созданном Лениным.
Вводя рыночные элементы: кооперативы, малые предприятия и хозрасчет, — но сохраняя Госснаб, Госплан и безналичный рубль, на выходе получаем экономическую шизофрению.
Вводя пост президента СССР и формально отменяя однопартийную систему, страну погружали в хаос квазипарламентаризма, который мог существовать лишь как ширма автократии, но новые автократы могли опираться только на идеи национализма и антикоммунизма.
В принципе, контуры консенсуса, на котором могла быть основана постперестроечная Россия, мне — и всем желающим — объяснял в августе 1990 года омоновец зрелых лет, прохаживаясь у памятника Пушкину в ожидании приказа "брать Новодворскую": "Главное — это экономическая свобода, а митинги, вся это болтовня никому не нужны". Не знаю, как у него повернулось в жизни потом: учредил ли крутой ЧОП, нанялся ли в департамент безопасности скороспелого комсомольского банка и был подранен на стрелке с ореховскими, сложил ли буйну голову во время "командировок в Чечню"? Но принцип "ментовского капитализма" он изложил ясно, четко, афористично.
Но советская идеология осуждала стяжательство и восхваляла забастовки, а без нее не было уже ни Союза, ни партии-рулевого. Не было место для "среднего пути".
Горбачев не мог стать президентом России (Большой России), "отпустив" остальных. КПСС не могла переименоваться в "Гуманистическую партию Союза Суверенитетов". Места для компромиссов не было — можно было потянуть еще полгода с новым союзным договором, но нельзя было тянуть с отпуском цен. А разрушив иллюзию государственной заботы о маленьком человеке, ему в утешение надо было что-то дать. Либо гордость за собственную государственность (при этом вся историческая вина переходит на москвитов), либо праздник справедливого возмездия — люстрация, суды над начальниками, судьями и чекистами. Любой вариант Горбачева исключал обе эти отдушины.
Два слова о пресловутом "китайском пути". Китайские реформы начали люди, которые подростками застали приход к власти Мао и сражались с японцами, гоминьданом и американцами в Корее. Потом они собрали Китай по кусочкам, пережили голод и разруху Большого скачка, прошли через ад Культурной революции. Они были титанами (или монстрами). И они решительно смогли подавить и популистов из окружения вдовы Мао, и сонмы взяточников в своих рядах. А регулярные расстрелы коррупционеров не переросли у них в резню интеллектуалов и административной элиты.
Перестройку начали люди, с молодых лет окруженные барской роскошью и цинизмом, высшим мастерством своим считающие аппаратную интригу и трехсмысленную демагогию. Они могли только открыть дорогу к власти новым людям — спекулянтам, бандитам и чекистам.
Уникальность Августа в том, что он стал единственной не националистической из всех антикоммунистических революций 1988–1992 годов в Восточной Европе и СССР. Тогда от югославского сценария нас спас духовный универсализм либеральной интеллигенции.
Негативные оценки Августа-91, который по историческому значению сравним со штурмом Бастилии и Бостонским чаепитием, вызваны тем, что мы смотрим на него, сидя в исторической "яме" — полосе провалов и реакции. Вот так сидел настоящий (умный и честный) большевик в ноябре 1939 года: хотели социализм, а получили Голодомор, Большой террор, а сейчас дружим с Гитлером.
Или вспомним, что писал убежденный либерал Анатоль Франс о Французской революции в "Боги жаждут": кровавая гильотина, голод, страдания и на этом фоне напыщенная ложь ораторов.
Надо отдать должное коммунизму: он привнес некоторые ценности, которые стали интегральной частью демократической идеологии.
Первое — последовательный антинацизм, антифашизм: любые политические технологии, ассоциирующиеся с гитлеризмом, воспринимались как боевой сигнал. Даже сейчас, несмотря на засилье национал-либеральной демагогии, инициативы по созданию концлагерей для иммигрантов и организация электронного доносительства на них вызывает у большинства отторжение.
Второе — примыкающий к антифашизму "интернационализм", а точнее космополитизм, ставший основой для антиксенофобских настроений и для культурного универсализма.
Третье — антидогматизм: устойчивый иммунитет к клерикализации (борцы с церковным догматизмом и царской цензурой были в основе научных и культурных коммунистических "святцев") и — по принципу отталкивания — иммунитет к "единственно верной идеологии".
Четвертое — неприятие (на уровне лозунгов и декламаций, но все же) деспотии, диктата, полицейской тирании, культ революционных героев, борцов за национальное освобождение, борцов с рабством…
К этому осталось добавить только отстаивание таких естественных для человека стремлений, как: иметь свое дело и свободно менять продукты своего труда; иметь собственную национальную и культурную идентичность; иметь возможность объединяться, в том числе для занятия политикой; и свободно мыслить, говорить и творить.
Из этой смеси и родился тот демократический коктейль, который кружил головы прошлого поколения российских демократов.
О причинах поражения Четвертой русской революции, о перерастании естественной послереволюционной реакции, отката в полноценную контрреволюцию уже написаны не просто тома, библиотеки. Отмечу, на мой взгляд, главное. Народ не простил демократам того, что он счел обманом. Разумеется, никто прямо не обещал молочных рек и кисельных берегов на следующий день после победы над коммунизмом. Но ощущения создавались именно такие. Более того, почти сразу после Августа в новые госструктуры хлынули (то есть сперва потекли тонким ручейком) отечественные "пиночетовцы" и "франкисты", считавшие, что только силой можно загнать "быдлячих совков" в либерально-консервативное будущее имени баронессы Тэтчер. Закономерным итогом стало то, что реформаторы стремглав оказались в политическом вакууме. И тогда они позвали на подмогу проверенные номенклатурные кадры.
Так в страну вернулось понятие "партия власти" (а вовсе не правящая партия, как положено при демократии). Эта "партия" постепенно обратно превратилась в номенклатуру — слой, монополизировавший политическую, административную и медийную власть.
Еще какое-то время демократия существовала в зазоре сражающихся между собой номенклатурных партий. Если бы все так и тянулось, мы медленно врастали бы в нормальную умеренно-коррумпированную восточноевропейскую буржуазно-парламентскую систему.
Однако кризис политической поддержки режима заставил обе главные номенклатурные партии слиться в одну, но — главное — реальной правящей партией стали чекисты. А чекисты (в этот расширительный перечень я отношу и работников прокуратуры, и следователей) решили поиграть в опричников. Они изобрели "боярскую измену" и стали ее выкорчевывать, присваивая — что есть основная привилегия опричников — их собственность. Тут и началась полноценная контрреволюция — уничтожение подчистую всех завоеваний Августа.
Сегодня мы видим почти полный распад тех гуманистических ценностей, которые демократам достались из общего коммунистического набора. Это свойственно даже тем, кто решительно бьется в рядах оппозиции. Их вдохновляет оставшийся буржуазный набор гражданских свобод.
Очень возможно, что весь путь прошедшей Русской революции от Горбачева к Сахарову, от Сахарова к Ельцину и от Ельцина к Путину был также исторически запрограммирован как путь Французской революции — от Лафайета к Мирабо, от Мирабо к Дантону, от Дантона к Робеспьеру и от него к Бонапарту. Или революционный путь России — от Родзянко к Милюкову, от Милюкова к Керенскому, от Керенского к Ленину, от Ленина к Бухарину, от Бухарина к Сталину…
Но я предлагаю попытаться сделать так, чтобы в ходе новой, Пятой русской революции не было повторения ошибок ее предшественницы. Прежде всего учтем, что Четвертая революция была повторением Первой (1905–1907), но с иным финалом. Как бы Столыпина не оказалось, царь бежал, и к власти пришел Милюков. Если считать события с 5 декабря 2011 по 6 мая 2012 года прологом Пятой русской революции, то мы также видим повторение событий Второй (Февральской) революции, но также в альтернативном варианте: Дума перепугалась, армия на сторону Думы не перешла, в Питер подвезли провиант, демонстрации расстреляли, зачинщиков пересажали. Прямой угрозы престолу нет, но он окружен ненавистью и презрением.
Чего не было сделано в 1991 году. Не была создана независимая мощная партия, не связанная прямо с Ельциным (не могли, не хотели, не решились — не сделали). Не была проведена люстрация — исключение из политики, юстиции, преподавания, медиа всех, причастных к репрессиям, включая доносчиков.
Я уверен, что после краха путинизма это-то будет поправлено. Будет совершенно не интеллигентская (а потому и не склонная к сектанству и расколам) партия (Навального?), будет такая люстрация, что чертям в аду тошно станет (вернуться из зон десятки тысяч жертв рейдерских дел, это вам не возвращение интеллигентных диссидентов из пермской политзоны).
Но очень важно предусмотреть угрозу перерождения и этой партии, разгул политической коррупции. Поэтому я предлагаю сумасшедшую идею. Присмотреться к иранскому опыту, а также опыту Португальской революции 1974 года — создать некий Высший комитет революции.
Сперва именно у него вся полнота власти. Потом он проводит выборы в Учредительное собрание, воссоздает судебную систему и уступает ей часть полномочий. Потом на основе предпочтений, выявленных в ходе выборов в Учредилку, формируется Временное коалиционное правительство, которому также передается часть полномочий. Потом проходят парламентские, региональные и муниципальные выборы, выборы главы государства. В итоге у Ревкомитета остаются только функции высшего антикоррупционного надзора. Потом он распускается. Но в охваченной политическим хаосом стране обязательно присутствие внепартийного экстраординарного властного органа. Из такой закономерности вырастет революционная диктатура. Так пусть диктатор будет коллективный и пусть его власть непрерывно уменьшается.
У Пятой русской революции, с моей точки зрения, будет три основные задачи.
Первая — "самая простая" — демократизация государства. На самом деле в таких случаях часто бывает важно только завести мотор. Когда чиновник привыкает к мысли, что вчерашний оппозиционер завтра начнет им командовать, а судьи — к своему ужасу — видят недавних подсудимых в креслах парламентариев, то идеи контролируемой обществом бюрократии и независимого суда становятся для них более понятными. В тех же США полвека назад, во времена борьбы с расовой сегрегацией, и полицейская практика, и юстиция были вполне похожими на отечественные. Но созерцание узника совести Мартина Лютера Кинга в Белом доме под ручку с Линдоном Джонсоном, а Джесси Джексона в качестве помощника Джимми Картера основательно поправило мозги.
Значительно более трудная задача — это гуманизация государства. Вопреки воле ожесточившегося большинства проводить реформу пенитенциарной системы, реабилитировать наркоманов, бороться с нищетой, идя на риск роста налогов.
Но самое сложное, неимоверно тяжелое — это европеизация государства, внедрение бесконечного уважения к достоинству личности, выработка на уровне рефлекса стремления никогда не продавливать свою волю, отрицание любого диктата, любого промывания мозгов. Критическая ревизия всей истории, всей национальной мифологии. Необычайная щепетильность по отношению к любому уступающему тебе.
Последний пример: шведские женщины, для которых хиджаб — символ гнета, добровольно его надевают в знак солидарности с избитой расистом мусульманкой. Это как если бы сторонники демократических кандидатов Митрохина и Навального, узнав о концлагере в Гольянове, сделали бы значки "Я тоже вьетнамец".
1 Работали бы себе на ударных стройках фараона и не знали бы никакого холокоста.
Вы можете оставить свои комментарии здесь
